Сердце — одинокий охотник - Карсон Маккалерс

В этой комнате ничто ему не напоминало Алису. Но он часто откупоривал цветочную воду и прикасался пробкой к мочкам ушей и к запястьям. Запах смешивался с медленным потоком воспоминаний. В нем крепло ощущение прошлого. Воспоминания выстраивались с почти архитектурной стройностью. В ящике, где хранились его сувениры, он нашел старые фотографии, снятые еще до свадьбы. Алиса в поле среди маргариток, Алиса с ним на реке в лодке. Среди сувениров была большая костяная шпилька для волос, принадлежавшая его матери. В детстве он любил смотреть, как она расчесывает и закалывает свои длинные черные волосы. Ему казалось, что шпильки выгнуты по форме женской фигуры, и он часто играл ими, как в куклы. В ту пору у него была коробка от сигар, полная обрезков материи. Он любил щупать яркие красивые ткани и часами просиживал со своими тряпочками под кухонным столом. Но когда ему исполнилось шесть лет, мать отняла у него любимые тряпки. Это была высокая, могучая женщина с не по-женски развитым чувством долга. Она любила его больше всех. Даже теперь она иногда ему снилась. И он никогда не снимал с пальца ее стертого обручального кольца.

Рядом с цветочной водой он нашел в ванной бутылку лимонной жидкости для волос. Алиса всегда полоскала ею голову. Как-то раз он попробовал это средство сам. От лимона его темные с проседью волосы стали густыми, пушистыми. Ему это понравилось. Он отказался от масла, которое втирал против облысения, и стал полоскать волосы лимоном. Он перенял некоторые причуды Алисы, над которыми прежде посмеивался. Почему?

По утрам негр-официант Луис подавал ему в постель кофе. Нередко он целый час просиживал в кровати, откинувшись на подушки, и не торопился встать и одеться. Курил сигару, рассматривал солнечные узоры на стене и задумчиво тер указательным пальцем впадины между длинными, кривыми пальцами ног. Он вспоминал.

Но с полудня и до пяти часов утра он работал внизу. И весь день в воскресенье. Дело перестало приносить прибыль. В ресторане часами бывало пусто. Однако в обед и по вечерам набиралось много народу, и, стоя за кассой, он каждый день видел сотни знакомых лиц.

— О чем вы постоянно думаете? — спросил его Джейк Блаунт. — Вид у вас как у еврея, попавшего в лапы к немцам.

— А во мне одна восьмая еврейской крови, — сказал Биф. — Дед матери был евреем из Амстердама. Но вся остальная родня, насколько я знаю, шотландско-ирландская.

Разговор происходил в воскресенье утром. Посетители, развалясь, сидели за столиками. Пахло табачным дымом, шуршали газеты. Какая-то компания в угловой кабинке играла в кости, но без шума.

— Где Сингер? — спросил Биф. — Вы сегодня к нему не пойдете?

Лицо Блаунта потемнело; он насупился и выпятил подбородок. Неужели эти двое поссорились? Да, но как может поссориться немой? Однако с усачом это уже бывало. Блаунт иногда болтался здесь с таким видом, будто хотел что-то в себе побороть. Но потом все же уходил, в конце концов всегда уходил, после чего они с Сингером возвращались и Блаунт говорил без умолку.

— Хорошая у вас жизнь. Стоите за кассой, загребаете деньгу, и горя вам мало.

Биф не обиделся. Он тяжело оперся на локти и прищурил глаза.

— Давайте как-нибудь поговорим серьезно. Чего вы, в сущности, хотите?

Блаунт хлопнул ладонью по стойке. Руки у него были теплые, мясистые и шершавые.

— Пива. И вон тот пакетик крекера с сыром и фисташковой начинкой.

— Да я не о том, — сказал Биф. — Ладно. Отложим этот разговор.

Человек этот был для него загадкой. Он то и дело менялся. Блаунт по-прежнему насасывался, как губка, но спиртное не валило его с ног, как некоторых. Веки у него часто бывали красные, и он то и дело пугливо озирался через плечо. Голова на худой шее выглядела огромной, увесистой. Он был из той породы людей, над которыми потешается детвора и которых норовят искусать собаки. Но когда над ним смеялись, он обижался всерьез и крикливо отругивался, как рыжий в цирке. Он вечно подозревал» что его хотят поднять на смех.

Биф задумчиво покачал головой.

— Послушайте, чего вы держитесь за этот ваш балаган? — сказал он. — Не можете найти работу получше? Хотите, я вас найму на полдня?

— Господи Иисусе! Вот еще! Стану я торчать тут за кассой! Хоть посулите мне всю вашу вонючую забегаловку со всеми ее потрохами.

Ну и тип! Терпежу никакого с ним не хватит. Недаром у него нет друзей: никто с ним не может ужиться.

— Не валяйте дурака, — сказал Биф. — Я говорю серьезно.

Подошел посетитель, протянул чек. Биф дал ему сдачу. В ресторане было по-прежнему тихо. Блаунту не сиделось на месте. Биф чувствовал, что этого оглашенного куда-то тянет, но хотел его удержать. Он достал с полки за баром две первосортные сигары и предложил Блаунту покурить. Из осторожности он избегал задавать ему вопросы, но в конце концов все же спросил:

— Если бы вы могли выбрать эпоху, когда родиться, какую бы вы выбрали?

Блаунт широким влажным языком облизнул усы.

— Если бы у вас был выбор — околеть или никогда больше не задавать вопросов, что бы вы предпочли?

— Нет, правда, — настаивал Биф. — Над этим стоит подумать.

Склонив голову набок, он поглядел вниз вдоль своего длинного носа. Он любил разговоры на эту тему. Лично его привлекала эпоха Древней Греции. Бродить в сандалиях по берегу синего Эгейского моря. В свободных одеждах, перепоясанных на талии. Дети. Мраморные бани и созерцание в храмах…

— Может быть, у инков. В Перу.

Биф окинул его взглядом, словно раздевая донага. Он представил себе Блаунта цветущим, красновато-коричневым от загара, с молодым, безволосым лицом и золотым браслетом, украшенным драгоценными камнями, выше локтя. Стоило ему закрыть глаза, и Блаунт превратился в настоящего инка. Но когда он снова на него поглядел, инк сразу исчез. Мешали нервно вздрагивающие усы, нелепые на этом лице, манера дергать плечом, адамово яблоко на худой шее, мешковатые штаны. Да и многое другое.

— А может, что-нибудь около 1775 года.

— Да, в то время хорошо было жить, — согласился Биф.

Блаунт стал неловко переступать с ноги на ногу. Лицо у него было грубое и тоскливое. Ему не терпелось уйти. Но Биф был настороже и его задержал.

— Скажите, чего ради вы вообще приехали в этот город?

Он тут же понял, что задал бестактный вопрос, и выругал себя. Однако и в самом деле чудно, как этот человек мог осесть в таком городе.

— Клянусь богом, не знаю.

Они молча постояли вдвоем, облокотясь на стойку. В углу бросили играть в кости. Первый заказанный обед — утку по-лонгайлендски — подали управляющему универмагом. Радио не было настроено и передавало сразу церковную проповедь и джаз.

Блаунт вдруг нагнулся к Бифу и потянул ноздрями воздух.

— Духи?

— Лосьон для бритья, — с достоинством объяснил Биф.

Дольше удерживать Блаунта он не мог. Парень торопился уйти. Позже он появится с Сингером. Так бывало всегда. Ему хотелось вызвать Блаунта на откровенный разговор, тогда он, может, поймет то, что сейчас для него загадка. Но Блаунт не желал разговаривать по душам ни с кем, кроме немого. Даже странно.

— Спасибо за сигару, — сказал Блаунт. — Еще увидимся. Пока.

Биф поглядел, как Блаунт направляется к выходу своей раскачивающейся, матросской походкой. А потом принялся за неотложные дела. Осмотрел выставку в витрине. На стекло было наклеено сегодняшнее меню, а под ним для привлечения посетителей поставили дежурный обед со всем, что к нему полагалось. Выглядело все это прескверно. Даже противно было смотреть. Утиное сало натекло в клюквенный соус, а в сладкое попала муха.

— Эй, Луис! — крикнул Биф. — Убери-ка это все из окна. И принеси мне красную глиняную миску и фрукты.

Он постарался разложить фрукты покрасивее, подбирая их по цвету и по форме.

В конце концов он остался доволен убранством витрины. Потом зашел на кухню и побеседовал с поваром. Приподнял крышки кастрюль и понюхал пищу, правда без особого интереса. Эту часть работы раньше выполняла Алиса. Заходить на кухню он не любил. Нос у него вытянулся, когда он заметил сальную раковину с не убранными из нее отбросами. Он выписал меню и заказы на следующий день, с облегчением вышел из кухни и снова занял свой пост за кассой.

По воскресеньям к нему приходили обедать Люсиль и Бэби. Девочка очень подурнела. На голове у нее все еще была повязка, и доктор запретил снимать ее весь месяц. Марлевый бинт вместо золотых кудрей придавал ее головке какой-то общипанный вид.

— Поздоровайся с дядей Бифом, деточка, — подтолкнула ее Люсиль.

Бэби вдруг раскапризничалась.

— Поздоровайся с дядей Бифом, деточка! — передразнила она мать.

Когда Люсиль захотела снять с нее нарядное пальтишко, она стала отбиваться.

— Будь паинькой, — уговаривала Люсиль. — Надо снять пальто, не то схватишь воспаление легких, когда мы выйдем. Будь паинькой…